(Из "опуса" В.С.Герасименко)
Раздел 13 Род во времена порубежной границы.
Поскольку запись в “опись”, а в целом с тем в земское войско, становилась возможной лишь тогда, когда землевладельцу исполнялось 17 лет, нет сомнения, что все трое (или четверо) сыновей Андрея Нецевича родились раньше 1510 года. Учитывая это, становится вполне понятным почему боярин Радунский Ян Нацевич успел умереть еще до записей “описи” 1567 года. Он оставил на своем месте в Радуни сына, Павла Яновича Нацовича (именно таким образом он был записан в этой “описи” [28] ). Однако последний был записан в “описи” уже только как “дей отчич”, т. е. другими словами – наследный крестьянин! В ту древнюю пору общим названием таких (непохожих!) людей вообще употреблялось немного другое слово, а именно «отцич», потому что постоянные изменения букв «ч» и «ц» в отдельных словах славянского языка, диалектом которого постоянно пользовались литвины, были в те времена еще вполне закономерным явлением. Лица «из рода суть бояре» всегда были в великом княжестве Литовском людьми «отчизними», боярами «звечними», или «прирожоними отчичами». Поэтому такие бояре-«отчичи» уже с давних своих предков считались в том княжестве вполне свободными людьми, и всегда выступали там надлежащими и вполне свободными служилыми лицами. Однако другие «отчичи», которые не имели отдельного указания их принадлежности к когорте этих бояр, так называемые барские, всегда приписывались в том княжестве лишь исключительно к когорте «непохожих людей» [358]. Суть дела заключается в том, что со временем литовские бояре не смогли удержать своих шляхетских прав и привилегий и с середины XYI века. мало-помалу начали переходить в низший класс того русь-литвиновского общества – именно к когорте «непохожих крестьян». Причиной подобного записи, полностью унижающего достоинство «прирожоного отчича», «звечного» боярина Павла Яновича Нацовича, могли стать неоднократные попытки со стороны радунских наместников, которые те совершали в течение более чем столетия, обязать своих бояр, в дополнение к военной службе, еще и “дякло давать”, то есть попытки фактически превратить их всех в наследных крестьян. Потому что главная простая феодальная формула литовского жизни в XYI века. оставалась неизменной – “до воли и ласки господарской”. Потом такое часто делали с околичною шляхтой в Речи Посполитой. Постоянная борьба за древние права и численные вмешательства высшей власти княжества в пользу тех бояр – “не надобе им сена косить и дякол давать и имеют оные нам служить той службой, как и другие бояре шляхта” – ни к чему не вели, ибо наместники ее решения просто игнорировали [24]. Так в 1541 году бояре Радунские еще раз пришлось обращаться к королю и были им поддержаны в своих правах, но на этот раз такое решение было вынесено королем уже на новой основе – благодаря существованию “попису” 1528 года и решению сейма 1538 года. Видимо поэтому, при составлении следующей “описи”, радунские наместники решили свое взять верхом за помощью уже чисто юридических уловок, еще при записи той самой “описи”. Уже довольно частый в те времена, унизительный и калечащий судьбу запись (уловка) боярина в “описи” в простое сословие в этом случае не привел однако к изменению действительного статуса и судьбы гербового шляхтича Нацовича. Потому что после выхода из под юрисдикции радунських наместников благодаря переезда на Волынь, опять таки благородный боярин Павел Янович уже в 1580 году работал там волостным урядником и помощником подстолия волынского по “местности Ружино”, где тогда жил, и исполнял он свои обязанности там по крайней мере до 1586 года [34, 35]. Однако на Волыни Павел Янович не сразу вернул себе действительное фамилия литовской ветви русинского (украинского) Рода, с которой его предки походили – Нецевич [12]. Некоторое время Павел Янович и его потомки пользовались здесь украинской окончательной формы фамилией Нециевич или Нециевич, что его носили в конце XVI века. члены того русинского (украинского) Рода, который жил на Волыни уже более чем полтора века подряд. Возможно, что то свое окончательной формы (чисто украинское) фамилия Павел Янович выбрал тогда, чтобы не усложнять себе решение вопросов получения наследства, потому что на то время все ветви этого украинского Дома непрерывно гасли. В 1567 году на местах службы братьев Яна – боярина Жижморского Николая и боярина Жомойтского Ґабриеля – также находились уже только их сыновья, оба на имя Андрей. Только четвертый (возможный) брат, боярин Жомойтський Павел Нацович, оставался тогда еще живым и продолжал службу, вместе со своим сыном, третьим Андреем , на дворе Вилькея [29]. Однако названные выше дети трех (или четырех) братьев из боярского Рода “Нацевичей и Нецевичей”, герба Янина, имена которых сохранил “попис” 1567 года, вполне возможно что в них были не единственными. По крайней мере “за светлой памяти короля Стефана”, из Московского царства, будто вместе с князем Крупским (этого человека было записано в упомянутом ниже документе именно так, под этими двумя действительными определениями – то есть приведенным фамилией и титулом), под Полоцком, в армии Короны перешел еще один член этого Дома – “боярский сын” Николай Нецевич [36]. Этот класс свободных людей благородного происхождения возник в Московском княжестве еще в 1433 году – так тогда стали там называться потомки князей и бояр, роды которых «упали», но которые постоянно продолжали выступать членами различных земских нарушений. Они конечно владели (небольшими) земельными наделами, чаще всего прижизненную, но отдавали преимущество военной службе с них великому князю в его земском войске, то есть их нужно считать скорее всего просто профессиональными военными. Аналог таких благородных лиц существовал также и в великом княжестве Литовском – там это были малоземельные бояре II разряда (служебные), которые постоянно находились именно в рядах регулярной литовского войска. Согласно записи в документе о конкретного короля и известных исторических событий тех времен, этот переход Николая Нецевича под Полоцком состоялся в 1579 году. Польская армия короля Стефана Батория подошла под это город 23 июля и быстро захватила все его многочисленные пригороды. Войск и даже просто вооруженных людей в Полоцке в то время вообще было мало, а кроме того полоцкие воеводы-князья, согласно их мыслей московского государя, царя Ивана IV, которые остались воспроизведенными в соответствующих записях российских разрядных книг, были еще и довольно «худые и глупые». Сейчас после того, как стрелецких голов и сотников имеющихся военных отрядов Полоцка были избиты, а кроме того, как потом теми москвитянами считалось, имела место еще и предательство части его гарнизона, остатки этого русского войска отступили до городка Сокола, где все трое полоцких воевод-князей, и один окольничий, погибших при его штурме польским войском 25 сентября [330]. Последний окольничий сдал всю эту местность польскому королю и даже перешел к нему на службу, вместе с детьми, женщинами и теми воинскими людьми, которые у него еще оставались [187]. Однако, после завершения этой военной кампании, король Баторий разрешил всем пленникам, и, формально, «предателям», сделать свой собственный выбор – или жить на своей старой родине, то есть в Московском царстве, при этом оставаясь «на месте», или перебраться к землям Речи Посполитой. Подавляющее большинство из тех пленников таки решила оставаться «на городе», но того литвака, «нововиезжого господина» Николая Нецевича, среди них не было, поскольку древняя (промежуточная) родина его собственного рода находилась именно в великом княжестве Литовском, и он об этом хорошо знал и помнил. При этом есть определенный смысл напомнить, что и смена сюзерена произошла у Николая Нецевича уже аж через 7 лет после формального прекращения существования в Московии царского института «опричнины», то есть никаких проблем с этой карающей структурой, и безусловно с тем «параноидальним и шизофреническим» царем, он, сейчас, а также его отец, скорее всего вообще не имели. Что же касается, якобы, «измены» части полоцкого гарнизона, то в нескольких документах из дневника последнего похода Стефана Батория на Россию есть определенные упоминания о то обстоятельство, что как раз перед началом осады города Полоцка оттуда успели убежать отряды (отряд) во главе с (сотниками?) Крупским, Заболотським и Тетеріним. Однако первая из указанных лиц сотников (?) к Дому литовского князя Крупского вообще никакого отношения не имела, так что приведенный ранее запись о переходе Николая Нецевича в этом смысле не соответствует действительности. Воины этих отрядов (или отряда) сразу присоединились тогда к войскам Короны, и к обеспечению самой осады того города, которая длилась 4 недели [186]. Возможно инициатива бегства целого отряда, конечно названной москвитянами «предательством», шла именно от Тетерина. Потому его родственника, Тимофея Ивановича Тетерина, который «отъехал» в Литву в 1569 году, в Изборском, царь Иван IV называл предателем еще в письме, которое было написано им до того Тимофея в Вольмаре [221]. Это письмо было конечно написано значительно позже даты того «отъезда» Тимофея, аж в 1577 году, и некоторые родственники о существовании этого царского письма вообще могли знать, но они на него почему-то вообще не отреагировали. Между тем подобное письменное обвинения со стороны царя означало тогда у Ивана IV смерть для всех членов семьи обвиняемой, и иногда даже совершенно для всех членов рода «предателя», как об этом неоднократно свидетельствовал его страшный Синодик. Однако другой, куда более весомой, причиной того бегства отряда, а вовсе не его измены, могла предстать и то обстоятельство, что перед подходом к Полоцка войск Короны, там, по приказу полоцких воевод, было зверски убито напрочь всех пленных литовских и польских военнослужащих, а их вдребезги обезображенные тела спустили тогда рекой, связав их до бревен. Видимо это полностью московское по своей сути зверское «действо» было слишком ужасным зрелищем даже для этих, уже ко всему на ту пору привыкших российских воинов, или именно таким оно безусловно встал по крайней мере для некоторой части остального гарнизона этого города. В 1577 году что-то вроде этого зверского «действа» было осуществлено москвитянами относительно другого профессионального военного, 60-летнего маршала Гаспара фон Мюнстера, который был взят в плен под стенами города Ревель. Видимо на «возмездие» за то, что город так и не был ими захвачен, москвитяне сначала ослепили маршала, виколов ему глаза, а потом еще и на протяжении долгих времен забивали его самобичевания на дыбе, совершая при этом многочисленные «передышки». Психически нормальные люди вести себя таким образом вообще не могут, ибо подобное зверское «действо» никаким образом не мог бы выдержать мозг, но москвитян это видимо не касается. Кроме того, полоцкими воеводами было принято также «дополнительное» решение поджечь город и укрыться с войском в Верхнем замке, что, опираясь на обстоятельства, которые уже тогда под Полоцком сложились, было просто бессмысленно делать с чисто военной точки зрения. Скорее всего именно после такого решения тех трех «глупых» воевод отряд (отряды) Крупского, Заболотского и Тетерина покинул город, чтобы вообще больше не нарываться на дальнейшие бессмысленные действия тех его «худых и глупых» руководителей [343]. Между тем князь Курбский, переход которого к войскам Короны имел место еще в далеком 1563 году, причем в совершенно другом городе и даже за другого короля, таки принимал участие в этом походе на Полоцк, но с самого начала похода «князь из Ковля» делал это уже находясь, конечно, в рядах войск объединенных тогда Польшу и Русь-Литву. И именно в Полоцке, через несколько дней после захвата войском Речи Посполитой последнего опорного пункта в той местности городка Сокола, он пишет в сентябре 1579 года свое третье послание великому князю московскому и царю Ивану IV (Грозному), больше всего и наиболее дерзкое из известных. Еще предок Ивана IV , после захвата земель новгородского княжества, «выразил желание» именоваться государем (царем) «всеа Руси», то есть фактически Руси финского племени все, хоть вообще все Московское княжество занимало меньшую площадь, и было почти вдвое меньшим по количеству населения великого княжества Литовского, которое действительно протянулось от одного моря до другого. Однако реально царем предстал уже только именно Иван IV , да и то со временем он вынужден был отказаться от этого титула, по требованию своих хозяев, татаро-монголов. То московский царь, не в «ответ» князю Курбскому, начал сразу писать тогда многочисленные послания Стефану Баторию, в которых подчеркивал, что это якобы он сам личностный отказался от защиты города Полоцка, «не желая кровопролития и по случаю гуманности». Польский король в своем ответе нещадно высмеял эти нелепые потуги московского царя «сохранить лицо» и даже предложил ему личный поединок, последнее - это вызов, конечно, не был принят. Однако именно о князя Курбского (которого иногда также писали тогда Крупским!) исследователи почему-то в первую очередь вспоминали при толковании приведенного выше документа [36]. Хотя в том документе в действительности было записано фамилия Крупский, и оно таки существовало, как фамилия лиц отдельного литовского княжеского рода, который испокон веков жил именно в Волыни [185]. Так, например, в описании замков той Волыни 1545 года упоминается личность князя Василия Константиновича Крупского. Тетерин, после перехода в ряды войска великого княжества Литовского, тоже занялся активным эпистолярным общением с Москвой, правда на значительно более низком, чем князь Курбский, уровне, однако в целом на одну с ним тему – «о неродословних людей». Видимо именно это обстоятельство, и измена Тимофея Тетерина, «сподвигнула» Ивана IV практически истребить ту часть этого российского рода, которая еще оставалась на то время жить в Московском царстве, причем «всеродно», вместе с их женами и детьми – все они впоследствии оказались вписанными в его страшного Синодику. Казнили и нескольких членов Рода Заболоцьких, но никаких воспоминаний в том Синодику (русь-литовские) племена Крупських и Нецевичей не осталось, возможно из той возможности, что их родители тогда уже умерли, а все остальные члены этих родов вообще жили на ту пору вне пределов Московского царства [211]. Между тем найти какие-то определенные указания об упомянутых Крупского, Заболоцкого и Тетерина, которые по крайней мере полтора года подряд находились в Полоцке, вместе с теми «худыми и глупыми» воеводами, в записях русских разрядных книг не удалось. Однако в армии Короны эти три лица впоследствии были хорошо известны ее руководству и даже командовали в ней отдельными воинскими подразделениями при осаде Пскова в 1581 году, где скорее всего, с ними также находился их старый жолнер, Николай Нецевич [186]. Конечно, что до этой поры он уже успел поселиться на Волыни, где от своих литовских родственников, которые несколько лет постоянно жили там, получил определенную долю наследства угасшего литовско-украинско-литовского рода бояр Нецевичей. Отцом этого Николая, учитывая теснейшие родовые отношения его потомков с членами всех других линий рода, мог быть только кто-то из детей указанных трех (или четырех) братьев Нацевичей из боярского рода “Нацевичей и Нецевичей”, герба Янина. Для выяснения происхождения этого “боярского сына”, никаких документов отчество которого не осталось, видимо, имеет смысл рассмотреть версию, фундамент которой составляет сам факт довольно специфического использования, сразу тремя линиями этого рода, личного “семейного” имени Ярош. Согласно статистических исследований по XVIII ст., в Беларуси и в Украине, “семейными” именами, преимущественно в честь дедов называли до 20 процентов малышей мужского пола [26]. Но потомкам трех линий этого рода надо было иметь более веские причины, чем простые родственные отношения, чтобы в начале ХУІІ века. дать имя Ярош сразу, как это в свое время уже было в истории этого рода, троим его детям, а еще одному дать имя Героним, которое также означает именно Ярош! Объяснить подобное можно только тем, что таким образом род чтил память кого-то из своих почтенных предков на это личное имя, который сделал для всего рода нечто весьма существенное, вроде того, что в свое время сделал для него боярин Радунский Андрей Нецевич. Согласно этой версии уважаемым предком и отцом “боярского сына” Николая, скорее всего представал старший сын боярина Жижморского Николая, вероятно, по имени “Ярош”, который был первым в роду назван так не в честь своего прадеда. По возрасту именно он еще до начала беспорядков в Жмуди мог по какому-то случаю эмигрировать в соседнее с той Русь-Литвой Московское царство. На новом месте помещение он также стал важной персоной, получил там землю и чин московского боярина, уже за военную службу великому московскому князю, и родил на новой родине, около середины XVI в., по крайней мере одного сына, упомянутого выше Николая, вполне естественно названного им в честь деда [37]. Договорный общественный строй был вполне традиционным для Древней Руси и полностью наследовался в великом княжестве Литовском времен средневековья. Любой из вассалов великого князя литовского должен был служить ему только 40 дней на год, после чего становился свободным лицом. И после этого у него существовала полная возможность сделать свободный выбор между дальнейшей службой в том княжестве, или проживанием в соседней Московии. При этом, «отъезжая» в Московию, вассал никоим образом не нарушал законов и традиций Литовского княжества. Ибо каждый из вассалов безусловно имел тогда право вполне свободно поменять своего сюзерена. Преимущественно теми вассалами, которые тогда этим правом таки решались пользоваться, возникали именно литовские князья. Конкретная причина, по которой род через некоторое время так определено почтил память одного из своих предков, появилась значительно позже тех событий. Однако не возникает никаких сомнений, что «боярский сын» Николай Нецевич безусловно был профессиональным военным, который сначала исполнял эти обязанности в армии московского князя (царя), потом в армии Короны, а в конце жизни стал заниматься обучением надлежащих к несению военной службы молодых людей основам военной деятельности. По крайней мере именно такую, очень полезную в те времена дело, он делал для всех четырех своих внуков. Суть версии с отцовским происхождением опирается на то, что после перехода к Речи Посполитой “боярский сын” Николай Нецевич так таки никогда и не воспользовался гербом Янина! Это является вполне понятным, если его отцом действительно был именно безгербовий литовский боярин “Ярош”, который эмигрировал из Русь-Литвы в Московское княжество еще до получения этим родом герба Янина. В таком случае даже успешная служба в армии Короны не давала Николаю Нецевичу прав на тот герб его рода. Однако еще раз напомним – это только одна из возможных версий древних исторических событий, ибо за литвина и москвитина “Яроша”, в архивных документах, которые сохранились, в общем с русскими, по людям государева Двора середины XVI ст., а также тысяцким и десятным, никаких свидетельств найти не удалось [38,39,187]. Между тем о наличии очень близкого родства между коренными литовскими боярами – двумя кузенами Андреями Нацовичами и их третьим кузеном Павлом Яновичем, и еще одной боярской лицом, “москвитином” Николаем Нецевичем, свидетельствуют не только многочисленные документы общих судебных дел, которые они вели. Но и сам факт совместного проживания семей и потомков всех тех кузенов и этой московской боярской лица на единой родине древних предков этого рода в Волыни. Со временем, конечно, она была поделена в определенных долях между ними, затем, в конце XVII ст., снова частично объединена, но вскоре после того значительная часть этой древней собственности-таки ушла из этого рода, когда одна из его линий, которая жила на западе Волыни, погасла. На эти земли родины рода указанные выше литовские бояре скорее всего перебрались только через некоторое время после Люблинской унии, потому акта о присоединении Волыни к Короне в июле 1569 года во Владимирском и Луцком уездах они не подписывали [40,41]. Зато, однако, отметим, что даже «войт большого села Паридубы», которое принадлежало тогда к негородового староства коритницкого (или Wreby), Городельского уезда, Белзского воеводства, Илья Нециевич, эти документы о государственное объединение также не подписывал, хотя он безусловно жил тогда в соседнем Ковельском уезде, где даже был одним из реально действующих на то время местных руководителей. Доподлинно известно, что почти все свободные земли Волыни было роздано по шляхте еще в начале XYI века. [42]. Лишь на севере, в Ковельском уезде, были оставлены государственные земельные резервы Короны, которые образовались там из земель жены Жигмунда И, королевы Боны [43]. Поэтому именно в Ковельском уезде три городка, тридцать деревень и площадь пахотного грунта в 269 (294) полей получил в 1564 году, «на вихование» (а с 1567 года – в полную собственность, «по смерть», с подражанием по мужскому колену, но опять таки совсем не в ленное владение!) князь А.М. Курбский. Ибо подчинить именно ему, не нарушив при этом основных законов великого княжества Литовского и унии, многочисленных гостей с тех вполне свободных состояний, которые уже давно владели в данной местности ее землями и имели там собственные имения – было просто юридически невозможно. Одним из тех трех городков была (Новая) Выжва, на расстоянии двух верст от которой начинались уже земли имений (Пустой) Хотивль и Остров, а в многочисленных деревень принадлежали как Городище и Мызове, так и Паридубы. В то село Паридубы, которое было со всех сторон окружено большим дубовым бором, а его древние жители специализировались именно на производстве с вековых дубов гребных лодок, которые расходились потом по территории всего великого княжества Литовского, а уже потом в села Хотивль, Городище и Мызове, на эту давнюю родину рода, переехали жить из Русь-Литву, после порубіжної пределы, упомянутые выше трое кузенов с их семьями. Главным образом видимо вследствие записи (уловки) Павла Яновича “отчичом”, а также вероятно еще и потому, что украинский (русинский) род, из которого когда-то ушли их прямые предки, тогда уже непрерывно угасал – в ожидании большего достатка, а также разума и порядка на землях Короны. Все эти боковые родственники (5 колено) запродали в Русь-Литве свои владения. Они перебирались жить в Волынь навсегда, и даже успели там уже до конца XYI века. взять для двух линий своего семейного круга сугубо украинское (русинское) фамилии Нецевич – родовая фамилия этого древнего литовско-украинского-литовского боярского рода. Вместе с тем члены третьей линии рода до середины ХУІІ века. пользовались здесь другим, уже таки сугубо украинским, фамилией той основы – Нециевич, но после упомянутой поры изменили его на то древнее родовое. Вероятнее однако, что в следующем столетии они снова вернулись к использованию предыдущего фамилии своего рода, если принять во внимание конкретное название одного из Домов родовитой польской и литовской шляхты тех времен [196]. Надо отметить, что на протяжении полтора столетия новые члены рода из тех линий, которые продолжали жить на западе Волыни, еще испокон веков принадлежащие этому Роду земли там сохранили, но в начале XVIII ст., как о таком свидетельствуют судебные дела 1726 года, часть из тех родовых земель они уже продали, зато покупали там другие земли, например в селе Городище [44]. Вместе с тем не исключено, что в пору управляемого властью переселение литовцев на земли Украины-Руси, среди них существовали еще многочисленные роды с фамилиями, происхождение которым дало именно плотное прусское имя Нец. Потому на одинаковом расстоянии от села Мызове, как и упомянутое «базовое» для бояр Нецевичів село Паридубы, но уже в противоположном направлении, на северо-восток, еще и до сих пор существует село с чисто прусским наименованием, Низменные. Вместе с тем в давнюю пору средневековья исходное название этого поселения вообще была немного другой и еще ближе к прусской, а именно Неци (и его довольно часто называли тогда вообще поселением Нец). Оно, вместе с двумя соседними поселениями Комаров и Соловьи, мало в те времена 80 «дымов». Все эти три поселения принадлежали в начале XVII века. к собственности Милецкого Свято-Николаевского православного монастыря. А сам то монастырь впервые упоминается в тестаменте еще першозасновника рода Сангушко, «князя на Ратно и Ковель», Дмитрия-Сангушко Федьковича, который умер в 1454 году. Этот тестамент было выдано им своей молодой жене, по имени Аня, которая на много лет пережила своего первого мужа. Среди добра, которое он ей оставлял, упоминается также «monastyr S. Nicolaya Mileze». То есть в те времена тот монастырь уже безусловно существовал, и поэтому вполне мог быть основанным еще именно в начале XY века. [344]. Первые упоминания о существовании поселения Соловьи находят в документах XIV века. [314]. То есть, никоим образом нельзя исключить, что в начале XY века уже обустроенные земли вблизи от существующего поселения Соловьи могли быть предоставленными в пользование упомянутым выше русь-литовским переселенцам. Основанное ими на этих землях (новое) поселения Неци вероятнее всего получило свое название как «отражение» родового фамилии одного из наиболее уважаемых переселенцев. Вместе с тем необходимо отметить, что ни одного письменного свидетельства о владении землей в поселении Неци именно теми русь-литовскими переселенцами, или вообще какими-то конкретными его обитателями, не сохранилось. Между тем в поборовому реестре жителей города Луцка 1564 года записано аж 8 человек на родовое имя Ницко (и Нацко), которые выступали там рабочими самых разных на те времена профессий. При этом большинство из указанных лиц имели уже тогда в этом городе собственные «дымы» [315]. Однако сейчас не существует никакой возможности считать хотя бы часть из тех лиц шляхтой, а также невозможно вывести их происхождением именно из родов, которые (могли) в свое время основать упомянутое выше поселение Неци. Так же отсутствует любая возможность связать тех лиц из изучаемых в этом исследуемом роде бояр Нецевичей. Земские суды были введены в свое время исключительно для решения дел между лицами шляхетского сословия. Также только шляхтичи получили право вносить записи своих документов в гродские и замковые старостинские книги. При отсутствии в пору средневековья других реальных «развлечений», в тех русских и русь-литвиновских шляхтичей, вполне образованных людей, которые в своем подавляющем большинстве обладали в ХVII веке. по крайней мере на трех языках – русском, польском и латиницей, даже возникала определенная жажда проводить между собой «интеллектуальные соревнования», то есть затяжные судебные разбирательства, которые длились иногда по десятку лет подряд. При этом до этих разборов тогда часто присоединялись и другие, существующие в ту пору многочисленные суды, и «пошла писать губерния». Однако именно наличие различных судебных документов этих судов, часть из которых сохранилась до наших дней, позволяет проводить надлежащие генеалогические разведки родов шляхтичей. Анализ таких документов позволил сделать вывод, что члены двух линий рода, а именно тех, которые чаще всего использовали личное семейное имя Ярош, поддерживали между собой более тесные родственные отношения, чем с членами его последней (третьей) линии. В общих судебных делах члены третьей линии рода чаще всего назывались только “родственниками”, тогда как члены других двух линий всегда именовались там между собой “братьями”. В дальнейшем имеем по тем линиям рода договориться определять следующее: первую линию рода, зачатого боярином Жижморским Николаем, продлил его сын москвитин “Ярош”, вторую линию рода, зачатого боярином Жомойтским Ґабриелем, продолжил его сын Андрей, третью линию рода, зачатого боярином Радунским Яном, продолжил его сын Павел (Нециевич). Поскольку никаких свидетельств относительно семей всех этих трех (новых) удлинителей рода нет, то в следующих разделах разведки, для делиниации, то есть уточнения (или определения) отдельных линий этого боярского рода, весь имеющийся генеалогический материал будет рассматриваться уже только начиная с семей их прямых потомков. Еще двое кузенов, оба на имя Андрей, потомков по себе вообще не оставили и те два ответвления этого рода угасли, скорее всего, еще в конце XYI в.
|